Идущие. Книга I - Лина Кирилловых

Курт снова шмыгает.

— На твой страх и риск, — говорит ему Капитан. — Лес, всё-таки. Ночной холод и влажность. Вот перерастёт в бронхит… Должен будешь, короче. И незачем на мне так виснуть!

— … до гроба, да и после гроба, всегда! Ты так симпатичен, когда раздражён… Спасибо.

— Вот одного «спасибо» мне бы хватило с лихвой. Душить было необязательно.

— Это называется — объятие.

— По-моему, это называется — кто-то дурак. Курт, ты бы мог воспользоваться своими соплями и отказаться от рейда. Сказал бы, что нездоровится, Прайм бы тебя освободил. Конечное решение всё равно же всегда у медиков, а им не нравится даже то, что просто чихаешь…

— И что мне тут одному делать? Снова раскладывать пасьянс и заливаться кофе, пока из ушей не потечёт, ага… Терпите теперь меня такого, простуженного, я ведь вас всех тоже терплю… то есть, люблю, конечно, люблю, а тебя особенно, и, как уже сказал, и до гроба, и после… поэтому не сердись, что я кокнул твой геймпад.

— Что?! Пятый по счету, и опять ты?

— Зато честно признался. Поэтому не сердись. Всё равно уже поздно…

— Я выбью эти слова на твоей могиле, криворукое ты чудовище!

Над широким рабочим порогом действительных групп прерывисто мигает красное. Оно становится солнечно-рыжим, как апельсин, а потом — ядовито-зелёным, говоря о том, что путь свободен. Скрежещет тяжелый титановый створ, отъезжая в стороны. Дверь готова. Капитан молча злится. Курт пытается его задобрить, начиная рассказывать анекдот про пьяного координатора и некондиционную дверь, случайно совмещённую с входом в парилку женской бани. Не прерывая рассказа, он делает шаг через порог. Однако на той стороне сразу давится словами. Давятся все. Потом начинают кашлять.

Вздыбленная пыль накрывает их мягкой волной. Они жмутся кругом, спиной к спине, чтобы исключить возможность нападения с тыла. Руки тянутся к оружию, но стрелять здесь не в кого. Здесь давно уже все мертвы, и, чтобы понять это, требуется ровно пятнадцать секунд. Из них одиннадцать отданы чиханью и проклятиям.

— Тропа? — выкашливает Курт. — Лес, река, медведи?

Его коммуникатор, потерявший связь со станцией, протестующе пищит и отключается.

***

Город Курта похож на другие города, им когда-то виденные. По их улицам он шагал, двери их домов выламывал, жителей вытаскивал за шиворот и… Нет. Не всегда. Иные города оказывались упрямы: они огрызались пулеметными строчками, плевались снарядами, сверкали осатанелыми глазами из-под грязных касок и держались за каждый квадратный метр своих дорог и площадей. Иные города призывали детей, чтобы шпионить, и юных девушек, чтобы закалывать ножами высокопоставленных офицеров прямо в их постелях. Иные превращали свою воду в яд, а пищу — в осколки стекла. Иные душили огнем и гарью. И ни один город из тех не проявлял к нему дружелюбия. Он был там захватчиком и врагом.

Город Лучика вспоминается ей и сейчас. Посещённый всего однажды, незнакомый, прекрасный, словно чужая планета или ожившие и задышавшие страницы сказочной книги, он ослепил, приручил, околдовал. Маленькая девочка из деревни, зачарованная, будто глотнувшая волшебства, и огромное скопище людей, весёлых, деловых, все как один куда-то спешащих, со смехом перекликающихся, выплывающих из многочисленных дверей, с рёвом проносящихся в недрах разноцветных автомобилей и автобусов. Топот тысяч ног, многоголосый гул, шляпки, перчатки, пальто и береты; высокие дома-дворцы, в каждом из которых, без всякого сомнения, жило по королю. Другая страна, находящаяся по ту сторону от привычных лесов и полей. Город подарил девочке куклу, умеющую закрывать и открывать голубые глаза, подтаявший стаканчик с пломбирным мороженым, счастливый троллейбусный билет и новое красивое платье. А взамен она вручила городу улыбки. Где-то там, в его листьях и проводах, до сих пор висит парочка. Нужно только приглядеться.

В городе Четвёртой прячется потерянная память. Память скверов и тополей, вальса, с кем-то станцованного, своей-не-своей, но очень любимой семьи, слишком ранней ответственности, слишком жестокого краха. Память живёт в венчиках редкого оттенка цветов, которые никогда не встречаются в садах и магазинах, в зеркалах, в которые Четвертая никогда не смотрится, в шелковом зелёном шарфе, который она иногда надевает, но не имеет понятия, откуда он у неё взялся вообще. Любых храмов веры, особенно если это большой кафедральный собор со стеклами-витражами, Четвёртая избегает, тоже неосознанно. За забывчивость призрак города укоризненно смотрит на неё из луж и стеклянных витрин. Но она ничего не помнит.

В своём городе (который на самом деле чужой) Капитан был кратковременно счастлив и всё погубил. А потом вернулся, чтобы начать жизнь заново. Он, преступник с изрезанным лицом, творил добро. Его очень любили.

Города у них четверых на вид такие разные, но всё-таки имеющие несомненную схожесть: они, каменные, серебряноглазые, отфыркивающиеся бензином и дождем, хранящие секреты в темноте проулков и насвистывающие их вместе с ветром печным трубам и птицам — ниточки, связывающие их историю в единое целое. Только тсс — это тоже тайна. До поры. О ней знает только прореха.

Прикоснувшись к стене, Капитан читает висящую на ней табличку с алфавитом. Гладит пожелтевший пластик и что-то тихо шепчет под нос. Похоже на молитву, но Капитан — неверующий.

— Эй.

Четвёртая испытующе смотрит на него.

— Да. Именно. Ты права.

— Тогда давай выйдем. Тут нам больше нечего делать.

Она берёт его под руку и выводит в коридор, посечённый солнечными полосами.

— Ну? — они останавливаются, печатая в пыли свои следы: одинаково ребристые подошвы стандартных высоких ботинок, только размер разный. Кроме них тут на удивление много отпечатков кошачьих лап — с характерными округлыми подушечками, местами пересекающихся, свежих и старых. Если этот город теперь принадлежит кошкам — что ж, неплохое задверье. — Неучтённый, так?

— Так. Вот и нам повезло наконец.

Испытующий взгляд сменяется недоверием.

— «Повезло», которое «не повезло», или в прямом смысле? Только не говори, что ты рад!

— Не рад, но и не расстроен. Это же уникальность — неучтённый мир, никем ещё не тронутый, без проб, внедрений, картотек, анализов… Он странно пахнет, странно звучит, он пережил какую-то катастрофу и очень интригует. Алфавит. Ты видела алфавит? Эти буквы? Летящие росчерки. Такие красивые… Живые знаки. А сам мир, похоже, не то чтобы очень, хотя и мёртвым его не назвать…

Досады на оптимистичность, проросшую среди костей и пыли, не следует: так хорошо известный Капитану их схожий интерес к чужой письменности и сейчас заставляет серые глаза Четвёртой оживленно блеснуть. Она кивает — наверняка уже зафиксировала «глазком» ту настенную табличку.

— Видела.

— Теперь бы ещё найти какие-нибудь сохранившиеся книги. Хочется увидеть алфавит в действии. Как он складывается в смысловой текст.